Очерки истории Калмыцкой АССР. Дооктябрьский период. Издательство «Наука», Москва, 1967.

Глава V КАЛМЫЦКОЕ ХАНСТВО В XVIII в.
КРИЗИС 70-х ГОДОВ И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

1. Новые явления в экономике. Общественные отношения и политический строй

Кочевое хозяйство эволюционирует медленно, оно имеет застойный характер. Сопоставление материалов, рисующих состояние калмыцкой экономики в XVIII в., с аналогичными данными XVII в. позволяет сделать вывод, что существенных изменений за истекшее столетие не произошло. Основой экономики калмыков по-прежнему оставалось экстенсивное кочевое скотоводство. Как и раньше, скот круглый год находился на подножном корму. Многовековой опыт ведения скотоводческого хозяйства выработал определенный порядок сезонного чередования пастбищу. По свидетельству академика П.С. Палласа, в 1769 г. побывавшего в Калмыцкой степи, «калмыки со стадами своими зимою кочуют в полуденной стороне Волжской степи и вдоль берегов Каспийского моря. Здесь мало выпадает снега, что облегчает скоту возможность добывать себе подножный корм. Камыши, обильно растущие по морскому побережью, служили убежищем скоту на случай зимней непогоды. Использовались они и в качестве топлива». Весной калмыки передвигались к северу, летом доходили до Царицына, осенью передвигались к югу, а зимой возвращались к побережью Каспийского моря.

Наиболее трудным временем для кочевого хозяйства калмыков было зимнее, когда довольно часто случавшиеся гололеды и сопровождавшая их бескормица приводили к массовому падежу скота и огромным бедствиям. В поголовье калмыцких стад преобладали лошади и овцы. Лошади занимали одно из главных мест в хозяйстве феодалов, для которых они издревле представляли наибольшую ценность из-за их важного значения в военных предприятиях. Могущество феодалов измерялось в первую очередь количеством принадлежавших им лошадей. В стаде мелкого рогатого скота господствующее положение занимала курдючная овца, отличавшаяся жирным мясом и длинной шерстью. Овца давала не только мясо, молоко и шерсть, но и такое ценное сырье как овчина и мерлушка. Лошадь в свою очередь давала мясо и молоко, она служила также главным средством передвижения людей. К 20— 30-м годам XVIII в. все более заметную роль в хозяйстве калмыков стал играть крупный рогатый скот, значение которого с течением времени возрастало, тогда как значение конского поголовья падало, что отражало развивавшийся процесс падения военной активности калмыцких тайшей. Немаловажную роль играл и верблюд, использовавшийся для перекочевок и перевозов крупных грузов.

Скот являлся главным источником существования и основой хозяйства калмыков. Средняя калмыцкая семья имела 60— 150 голов овец, 10—50 лошадей, 10—30 голов крупного рогатого скота и 5—15 верблюдов. Бедной считалась семья, если у нее имелось всего 2—3 лошади, голов 5 рогатого скота и до 20 овец. Что касается калмыцких феодалов, то, по данным Палласа, они были собственниками многотысячных конских табунов, а их стада насчитывали сотни и тысячи голов крупного и мелкого скота.

В XVIII в. стало все более заметно проявляться влияние русской экономики на калмыцкое хозяйство, отражаясь, в частности, на его растущем приспособлении к характеру русского рынка. Последний к этому времени уже превратился в единственный для Калмыкии рынок сбыта продуктов скотоводства и источник снабжения промышленными и земледельческими товарами.

Калмыки занимались и охотой, хотя скудость растительности и недостаток воды обусловливали сравнительную бедность животного мира калмыцкой степи. Орудия охоты за истекшее столетие не претерпели никаких изменений, неизменными оставались и ее методы. Любимым развлечением калмыцкой знати была охота с ловчими птицами. «Знатные из них, — пишет Паллас, — ходят на охоту с соколами, а наипаче с балабанами, коих в тамошней степи довольно находится и которых нарочно к тому приучают и высоко ценят». По наблюдениям путешественника XVIII в. И. Потоцкого, «калмык не делает ни шагу без своего сокола. У каждого есть свой, которого сам кормит и почти целый день им занимается». Калмыки охотились на мелких грызунов — сурков, сусликов, язвецов (барсуков), бобров, а также на коз, сайгаков, кабанов и разного рода птиц. Убитая дичь употреблялась в пищу, за исключением волков, лисиц и мелких хищных зверей.

Рыболовство, которое в XVII в. носило характер более или менее случайного, подсобного занятия, в XVIII в. получило некоторое развитие. Особый интерес к этому промыслу проявлялся калмыцкой беднотой. По данным источников, в 1734 г. хан Церен-Дондук жаловался в Петербург, что русские не допускают калмыков ловить рыбу в Волге. По этой жалобе Коллегия иностранных дел приняла решение в пользу калмыков. Астраханскому губернатору было поручено разобраться в этом деле и учинить «определение по своему рассмотрению, как напредь сего бывало, и в том калмыкам показал бы удовольствие, понеже когда они допущены жить и кочевать при Волге, то уже надобно им от нее и довольствие иметь, и где прежде сего они кочевали и рыбою довольствовались, в том и ныне им препятствия чинить не велеть».
Новым Явлением, обнаружившимся в описываемое время, был значительный отход калмыцкой бедноты на заработки в низовья Волги на русские рыбные промыслы. Так, по данным архива Калмыцкого управления, в 1741 г. 13 астраханских рыбопромышленников наняли на свои промыслы 6400 кибиток-семейств калмыков. Если считать на каждую кибитку по 2 души мужского пола, то окажется, что в этом году было занято на рыбных промыслах несколько тысяч калмыков.

В XVIII в. появились и первые попытки сенокошения и земледелия, правда не у астраханских, а у ставропольских крещеных калмыков, живших около крепости Ставрополь на Волге. П.С. Паллас, бывший у этой группы калмыков в конце 1768 г., отметил, что они около своих зимовок «наемными работниками косят сено в запас на зиму», а по берегам речки Кондурчи начали, «хотя и не сами, ко наемными работниками, пахать землю и хлеб сеять; однако не больше, как сколько им потребно для домашней нужды» Что же касается астраханских калмыков, то П.С. Паллас подчеркнул, что «они не упражняются в земледелии», за исключением некоторых, поселившихся близ Каспийского моря для рыбной ловли, где «начали разводить табак, которой они весьма любят».

Производство промышленных изделий у калмыков и в XVIII в. не вышло за рамки домашнего промысла. Оно не поднялось еще до уровня ремесла, т.е. до производства по заказу потребителя. Как и в старину, калмыки занимались переработкой продуктов своего скотоводческого хозяйства. Они выделывали кожи и войлоки, арканы из конского волоса и верблюжьей шерсти, изготовляли из кож и купленных тканей одежду, обувь, предметы бытового обихода. Широко было распространено изготовление напитков из кобыльего и коровьего молока.

Обработкой кожи занимались женщины. Мужчины, как правило, не принимали в этом участия. Женской же работой являлось и изготовление войлоков, впрочем, иногда к этой работе привлекались мужчины. На обязанности калмыцких женщин лежало и изготовление продуктов из молока: кумыса, кислого молока, масла и сыра. Кислое молоко использовалось и как сырье для винокурения. Калмыки предпочитали для этой цели кобылье молоко, из которого получался более крепкий напиток.

Мужским занятием у калмыков было изготовление деревянных частей для кибиток, седел, а также их ремонт. Занимались они и металлообработкой - производством мелких железных и серебряных изделий (стремян, удил, клейм для клеймения скота, наручных колец, серег и т.п.), а также холодного оружия, для чего устраивались небольшие кузницы с примитивными мехами.

При всей неразвитости ремесленного производства некоторые его виды получили в Калмыкии в XVIII в. заметное распространение, а изделия шли на вывоз и на зарождавшийся внутренний рынок. К таким видам ремесла относятся производства кошм, тулупов, армяков, кож и кожевенных изделий, выделанных мехов и овчин, обработанной шерсти и козьего пуха. Но производство этих изделий было еще мало дифференцировано и не поднялось до уровня ремесла в строгом значении этого слова.

Внутренняя торговля в Калмыкии в XVIII в. еще не получила сколько-нибудь широкого развития, что объясняется низким уровнем общественного разделения труда. Значительно больший успех отмечался в области обмена с соседями. Как и раньше, калмыки испытывали постоянную нужду в промышленных изделиях и других продуктах оседлого хозяйства. В обмен же они по-прежнему могли предложить только скот и продукты скотоводства.

В целом торговля калмыков в течение всего XVIII в. сохраняла меновой характер. Хозяйство трудящихся калмыков было слабо вовлечено в торговый обмен. Обремененное повинностями и поборами, оно не располагало большими излишками продуктов производства; его меновые операции определялись необходимостью приобрести некоторое количество тканей для одежды, зерна или муки для пропитания, табака и других предметов первой необходимости.

Калмыцкие кузнецы. 18 в.

Главную роль в калмыцкой торговле играли крупные феодальные хозяйства. Проникновение товарно-денежных отношений в Калмыцкую степь открыло перед нойонами и зайсангами возможность превращать натуральный оброк в денежную ренту и усиливало стимулы к обогащению. Феодалы перестали удовлетворяться прежними нормами оброка. Размеры его стали увеличиваться, ложась все более тяжелым бременем на хозяйство рядового калмыка. В XVIII в. калмыцкие тайши стали регулярно появляться с табунами лошадей и стадами скота в поволжских городах и меняли их на различные товары русского производства. Кроме лошадей и скота, они продавали шкурки красных лисиц, корсачьи, бобровые и другие меха, мерлушки, овчины и овчинные тулупы, кожи. Правительство России всячески поощряло торговлю с калмыками. Калмыцкие товары стоимостью до 3 тыс, руб. освобождались от уплаты торговых пошлин. Так, Сенат 26 февраля 1719 г. вновь указывал местным властям: «Посланцов калмыцкого Акжи-хана, которых он посылать от себя куда будет через Астрахань и сибирские городы с ведома Коллегии иностранных дел, а товары какие при них будут ценою до 3-х тыс. рублев, и с тех, товаров по прежнему указу пошлин не имать, а у которых будет товаров свыше 3-х тыс. рублев или которые посланцы будут от него посланы не по указом из Коллегии иностранных дел, и у тех с товаров их пошлину имать по указу». Об этом же говорилось и в следующем, 1720 г., со ссылкой на указ «великого государя за рукою стольника Дм. Бахметьева» об «отпускных с Саратова до Макарьевской ярмонки присланных от Аюки-хана четырех человеках для торгу». В отпускных грамотах перечислены калмыцкие товары, предназначенные для продажи: «620 овчин, 9 мерлушек, 23 волка, 40 лисиц, 307 занавесов, 460 косяков кожи бухарской, 4 косяка выбойки бавтовой, 6 портищ Кружев кизилбашских, 1,5 пуда бумаги, 4 бурметя, 1 киндяк алый, 6 косяков бязи». Из этого перечня можно заключить, что нойоны торговали не только предметами собственного производства, но занимались перепродажей товаров восточного происхождения. Интересно отметить, что под калмыцкой маркой вели торговлю и русские. Так, в том же году вместе с калмыками стольник Д. Е. Бахметьев отправил на Макарьевскую ярмарку 487 овчинок серых и черных бухарских, 89 овчин черных калмыцких, 125 лис, несколько бараньих овчин и конских кож, а купец Сыромятников —60 овчин бухарских, 210 мерлушек калмыцких. В 1720 г. на Макарьевской ярмарке было продано калмыцких товаров, доставленных только от одного Саратова, на 2944 руб. 29 коп., в том числе мехов на 1132 руб., мерлушек и овчин на 1742 руб. 69 коп., кож и изделий из них (плетей, шлей, узд) на сумму 69 руб. 60 коп.

Из показаний бурмистров и сборщиков пошлин в Саратовской воеводской канцелярии по поводу недобора таможенных сборов за 1722—1726 гг. можно составить некоторое представление о состоянии торговли калмыков с русскими за эти годы. По справке, недобор 1722 г. «учинился... за малым отпуском в калмыцкие улусы для торгу и мены саратовских обывателей и других городов купецких людей», а также потому, что против г. Саратова «калмык в приезде для торгу и мены было самое малое число и в пригоне всякой скотины против прошлых лет многое умаление». Анализ данных по сбору пошлин за 1722—1737 гг. позволяет сделать вывод, что основным видом калмыцкой торговле были лошади, а излюбленными местами торговли — Саратов и с. Воскресенское на правом берегу Волги, выше Саратова. Цена калмыцкой лошади колебалась от 5 до 10,5 руб. Большое число лошадей у калмыков ежегодно покупала казна для нужд армии. Присылаемые сюда покупщики драгунских полков пошлин не платили и нередко «чинили... на калмыцком торгу помешательство». В таких случаях саратовские и другие купцы «отъезжали от г. Саратова для покупки коней и рогатой скотины в другие места на калмыцкие торги выше г. Саратова в село Воскресенское и в Малыковку». В 30-х годах XVIII в., как можно заключить по документам, в одном Саратове ежегодно закупалось лошадей только для драгунских полков в среднем на сумму более 7 тыс. руб. Товары для продажи калмыкам в Саратове и других поволжских городах доставлялись главным образом из Москвы. Такой вывод позволяют сделать таможенные книги за 1736—1740 гг. Ведущее место среди московских товаров занимали разные полотна и ткани, сукна, бархат, готовая одежда (кафтаны, штаны, платки, русские кушаки и др.), дешевая галантерея, бакалея, а также металлы и металлические изделия. Из Саратова гнали в Москву закупленный у калмыков скот, везли овчины, мерлушки, кожи, меха мелких зверьков и волков, животноводческое сырье. Оживленная торговля велась и в других нижневолжских городах, куда приезжали русские купцы из разных мест. По показанию сборщиков пошлин, «многие саратовские и другие купеческие люди с товары в осеннее и зимнее время съезжались до Черного и Красного Яров и до Астрахани для торгу и мены с калмыки, а из Красного и Черного Яра в вешнее время возвратно до Саратова хаживали луговою стороною, Калмыцкою ордою, и в той орде у калмык покупали и меняли лошадей не по малому числу и пригоняли к г. Саратову». Промышляли торговлей с калмыками и богатые русские крестьяне. Так, крестьянин с. Воскресенского Симбирского уезда Н. П. Рубцов, сделав в 1720 г. разных «покупок в Калмыцкой орде» на 320 руб. и купив 400 овчинок «туркменских», продал все это на Макарьевской ярмарке. Из следственного дела стольника Д. Е. Бахметьева, находившегося в 1715—1717 гг. при хане Аюке, а в 1718—1721 гг. в Саратове в должности коменданта, видно, какие крупные торговые сделки совершали русские чиновники, используя свое положение в целях обогащения. Д. Е. Бахметьев через доверенных лиц менял в Калмыцкой степи сукна и другие товары на калмыцкий скот, лошадей, овчины и т. п. и беспошлинно перепродавал их в Саратове и в других городах. Будучи саратовским комендантом, Д. Е. Бахметьев заставлял подчиненных ему солдат на подводах развозить по калмыцким улусам соль, рыбу и другие товары для мены на скот, меха, овчины и т. п. Особенно крупную спекулятивную торговлю он развернул лошадьми, которых скупал по дешевке, а то и просто вымогал в калмыцких улусах и целыми табунами отправлял в Саратов, Самару и даже в Москву для перепродажи. Так, например, в 1720 г. Д. Е. Бахметьев сразу закупил в Калмыцкой степи 390, а его сын 140 лошадей и продали их без уплаты пошлин на русских рынках.

Русское купечество со своими товарами постепенно проникало в калмыцкие улусы. Ведя неэквивалентный обмен, купцы получали крупные барыши. По наблюдениям академика И.И. Лепехина, купечество в небольших приволжских городах, таких, как, например, Черный Яр, было «не беззажиточное». «Промысел их состоит в рыбных ватагах и отпуске рогатого скота, которой они выменивают у калмыков и отпускают в верховые города». Из русских промышленных изделий большим спросом пользовались чугунные котлы. Очевидцы отмечали, что «на российских железных заводах льют множество таких чугунных чаш (т.е. котлов. — Ред.) и продают степным народам». Немало таких котлов нашел П.С. Паллас и в калмыцких улусах.

Калмыки пригоняли свой скот к русским городам, а также сбывали его приезжим купцам внутри улусов. И.И. Лепехин, характеризуя хозяйство ставропольских и крещеных калмыков, отметил, что калмыки «ездят по ближайшим местам и гоняют скот на продажу, развозят сделанные тулупы». ^Торговля астраханских калмыков имела более крупные масштабы. Тот же И.И. Лепехин указывал, что русское народное хозяйство получает от калмыков «наилучший убойный и рабочий окот: ибо калмыцкие волы крупнее и тяглее черкасских, и калмыки всякого скота около одного Дмитриевска меняют ежегодно на несколько сот тысяч рублей. Большая мена лошадям бывает у них на речке Бапраке, впадающей в Волгу ниже Сызрани». И.И. Лепехин подчеркнул также, что на русские рывки ежегодно поступает от калмыков «великое множество» хороших тулупов и мерлушек.

Расширение торговых связей с Россией и развитие товарно-денежных отношений вели к некоторым изменениям и в социальных отношениях. Как известно, калмыки принесли свое общественное устройство в Россию из Джунгарии. В основе этого устройства, как уже отмечалось выше, лежал феодальный способ производства. Но вопрос о феодализме у кочевых народов вообще, у калмыков в частности, вызывал и до сих пор вызывает споры. Некоторые исследователи еще сравнительно недавно склонны были отрицать наличие феодальных отношений у калмыков и утверждали, что они вплоть до Октябрьской революции находились на стадии общинно-родового строя. В 1959 г. появилось исследование, автор которого фактически отрицает самую возможность феодального способа производства у кочевых народов дореволюционной России. Эта концепция находится в резком противоречии с историческими фактами. Если принять точку зрения указанных исследователей, мы должны будем признать, что у этих народов, и в том числе у калмыков, вплоть до Октября не было классов и классовой борьбы. Но против таких утверждений восстают бесспорные исторические факты, сообщаемые источниками. Отрицание феодализма у кочевых народов, как справедливо отмечалось в советской исторической литературе, целиком заимствовано у тех буржуазных историков, которые изучают историю не по способу производства, а по обычаям людей.

Социальные отношения в калмыцком обществе в XVIII в., как и в XVII в., носили отчетливо выраженный феодальный характер, хотя и с пережитками дофеодального, патриархально-родового строя. Феодальная собственность на землю по-прежнему составляла основу общественных отношений у калмыков. Земля, используемая как пастбище, являлась главным средством производства кочевников-калмыков. Феодальная земельная собственность выступала у них в завуалированной форме хотонного землепользования. В течение всего XVIII в. калмыки сохраняли «хотонный способ кочеванья, т.е. довольно значительными, почти всегда родственными группами, насчитывающими от десяти до тридцати и более кочевых дворов — аилов (кибиток)». Но хотон во время своих кочевок не должен был отрываться от более крупных административных единиц — аймаков. В законах калмыцкого хана Дондук-Даши по этому вопросу говорится: «Каждый должен жить в своей части — или левой, или правой, или средней; со старшины сорока (юрт, т.е. аймака), кочующих в числе сорока (юрт) отдельно от своей части, взыскать четырехгодовалого верблюда и присоединить их (к своей части). За людей, кочующих отдельно не в числе сорока (юрт, т.е. не аймаком), взыскивать по четырехгодовалой лошади с (каждого) хотона и присоединять их к сорока (юртам, т.е. к их аймаку); если, кто, кочуя таким образом отдельно, лишится чего-либо от внешнего неприятеля, то зайсанга их устранить от народа (от управления)».

Источники свидетельствуют, что калмыцкое общество и в XVIII в. делилось, на два основных класса: класс светских и церковных феодалов и класс феодально зависимых, непосредственных производителей.

Во главе калмыцкого государства до начала 70-х годов XVIII в. стоял хан. Формально верховным сюзереном всех территорий Калмыцкой степи был русский император, но фактаческим — калмыцкий хан. Как главный собственник земли он утверждал распределение кочевий, обеспечивая в первую очередь себя и верховного ламу самыми лучшими пастбищами. Тайши как вассалы хана, получив район для кочевья улуса, также обеспечивали прежде всего себя наиболее выгодными угодьями, а оставшиеся места кочеваний разделяли между ниже стоящими феодалами — зайсамгами; последние кочевали с подвластным им зависимым населением степей.

Первое после хана место среди калмыцких феодалов занимали тайши. Зависимость тайши от хана в Калмыкии ограничивалась участием его со своим отрядом в ханском войске и в некоторых других видах службы ханскому престолу. Хан не вмешивался обычно в хозяйственную жизнь улуса, он был по существу таким же улусовладельцем, как и тайши. Главной обязанностью всякого вассала по отношению к своему сюзерену являлся албан — служба, повинность. Поэтому каждый вассал в старину назывался албату — обязанный службой, повинностью. Однако с течением времени термин «албату» прочно закрепился за трудящимися кочевниками, на плечах которых покоилась вся иерархическая система феодального общества.

Ниже тайшей и в подчинении у них стояла многочисленная группа светских феодалов, так называемые зайсанги В.М. Бакунин, хорошо разобравшийся в общественной структуре калмыков, дал исчерпывающую характеристику роли тайшей и зайсангоз. Он писал: «Калмыцкий народ разделяется на разные улусы (а улус на российском языке, как в начале сего описания означено, значит народ), и каждой улус имеет особливое свое звание и нойона, а у каждого нойона есть по нескольку зайсангов, из которых каждой имеет особливой свой аймак так, как и российские дворяня собственные свои деревами. В аймаках их бывает по несколько кибиток не по равному числу — в ином пять, десять и больше, а в ином от несколька сот до тысячи и больше. По смерти же нойонов улус каждого разделяется сыновьями его по частям, в том числе большому сыну против других его братей достается несколько больше, и каждая такая часть называется потом особливым улусом; а то же чинится и по смерти зайсангош с их аймаками». То же сообщал и П.С. Паллас. Об этом же свидетельствует и К. Костенков: «Тайша был правителем целого поколения... разделявшегося на улусы. Лучшим и обширнейшим улусом тайша заведывал сам непосредственно, а менее обширные раздавал в правление и в кормление своим сыновьям и братьям... Нойоны иногда присваивали себе звание «тайшей», но на самом деле они тайшами не были, состоя к этой власти в вассальных отношениях... Для ближайшего управления аймаками нойоны раздавали их своим дальним родственникам или избранным лицам, которые назывались зайсан». При этом нойон, давший аймак в управление известному лицу, мог отнять его и передать другому, принимавшему в свою очередь звание зайсанга, хотя, как правило, зайсанги были наследственными.

3айсанги, таким образом, сбыли вассалами тайшей; в своем владении они имели аймаки, состоявшие из разного числа семейств. Сравнивая зайсангов с русскими дворянами, источники тем самым подчеркивали, что зайсанги такие же феодалы, как и дворяне.

К классу феодалов следует отнести и высшее ламаистское духовенство, в первую очередь лам, игравших роль главных иерархов. Таких лам в Калмыкии было один или два. В их обладании были особые улусы, объединявшие трудящихся калмыков, подаренных им светскими нойонами. Ламы эксплуатировали своих улусных людей точно так же, как это делали светские феодалы с подвластными им трудящимися. Ламы, кроме того, получали ежегодные подношения лошадьми, верблюдами и т.п. от нойонов и подчиненных им младших 'иерархов. Все это делало их богатыми и влиятельными феодалами, спорить с которыми мог далеко не каждый светский нойон.; В.М. Бакунин рассказывает об исключительном влиянии лам среди калмыков, которые «великие им дачи чинят и коленопреклонением почитают. И для того вообще у всех калмыцких и мунгальских народов в духовной чин с охотою вступают нойоны и зайсанги».

Количество лам, гелюнтов, манжиков и других представителей духовенства в Калмыцком ханстве в XVIII в. точно неизвестно, но оно было велико. По данным русских исследователей XIX в., оно составляло около одной десятой части всего калмыцкого населения.

Несмотря на то, что почти все духовенство жило за счет нетрудовых доходов, к классу феодалов можно отнести лишь его верхние слои, непосредственно эксплуатировавшие подвластных трудящихся или получавшие долю из массы феодальной ренты, собираемой светскими правителями. Что касается низшего духовенства, то часть его сама подвергалась эксплуатации.

Каждый тайша являлся наследственным правителем своего ну тука и улуса, т.е. пастбищной земли и кочевавших на ней людей, составлявших его домен. Домен калмыцкого хана образно и точно охарактеризовал в 1724 г. тайша Доржи Назаров: «Кому ни быть ханом, все равно, и токмо что прибыток ему будет один титул и место первое; а пожиток его с одних только с его собственных улусов, а прочие де владельцы всяк владеет своими улусами и управляет, и хан к ним ничем интересоваться не повинен, и слушать его в том никто не будет».

Письменные источники позволяют проследить механизм действия феодальной собственности у калмыков. В.М. Бакунин рассказывает, что распределение сезонных кочевий между тайшами и зайсангами входило в компетенцию особого учреждения, называвшегося Зарго и игравшего роль своеобразного совета министров; оно состояло из восьми постоянных членов, назначавшихся ханом из его приближенных, и из периодически сменявшихся представителей местных феодальных владений. «В той же Зарге, — писал В.М. Бакунин, — при присутствии оных депутатов каждой весны и осени определено было, где которому нойону с улусом своим летовать и зимовать, и о том по конфирмации ханской давано было знать через тех депутатов и нойонам их, в чем и споров не бывало». О том, как распределялись места кочевания и пастбищные угодья между отдельными группами и семьями, входившими в улус, рассказывает и Паллас, лично наблюдавший перекочевки в Калмыкии: «Если калмыцкие орды или улус для сыскания свежих паств переходят с места на место..., то наперед высылаются люди, которые для хана или князя, для ламы и для кибиток, где их идолослужение совершается, выбирают лутчие места, после чего сии по объявлении через провозгласителей о их выступлении шествуют первые, а потом за ними следует весь народ и выбирает для себя удобные места».

В калмыцком обществе в XVIII в. существовали три группы, или три более или менее оформившихся сословия феодально зависимого населения: албату, кеточинеры и шабинеры. Наиболее многочисленным было сословие албату. Они составляли основную массу непосредственных производителей, им принадлежала главная роль в общественном производстве, они были основным объектом феодальной эксплуатации. Повинности албату никогда не были строго фиксированы, размер их колебался в зависимости от обстоятельств и воли их правителя. Они регулировались не столько законом, сколько обычаем. Паллас отмечал, что «нойон получает ежегодно от своих подданных десятую часть от всего скота». Эту же норму указывает и И.Г. Георги. Правда, он подчеркнул, что повинности албату не ограничивались уплатой десятины, ибо существовали дополнительные сборы в пользу духовенства и для других надобностей. Если албату привлекались к участию в военных походах, то размер повинностей с mix понижался. И.Г. Георги отмечал, что положение албату в мелких улусах было более тяжелым, чем в крупных. «Нередко, — писал он, — собиралась также во время войны, княжеской свадьбы, или когда правители малых улусов хотели жить попышнее, чрезвычайная подать скотом и съестными припасами, от чего многие подданные претерпевали великое угнетение».

Албату были обязаны повинностями и в пользу своих зайсангов. В документах XVIII в. не сохранилось указаний о размерах этих повинностей. Но когда в первой половине XIX в. русское правительство фиксировало размер повинностей албату, то сборы в пользу зайсанга были определены примерно в 12,5 раз меньше, чем в пользу тайши. Можно думать, что в XVIII в. это отношение было не меньшим.

Приведенными данными не исчерпывается перечень повинностей, лежавших на плечах албату. Указанные сборы «е были и наиболее тяжкими повинностями. Здесь не говорилось о воинской повинности, о повинности выпасать господский скот, гарантируя его сохранность и сохранность приплода собственным стадом, о подводной повинности и разных видах государственной и местной барщины (шитье предметов военного снаряжения, работа при дворе ханов и тайшей и т. п.).

Наряду с наиболее распространенной формой ренты продуктами, к середине XVIII в. появилась и денежная рента, взимавшаяся феодалами за использование подвластным им населением земельных угодий. В законах Дондук-Даши, относящихся к 40-м годам XVIII в., в основном сохраняются натуральные формы взысканий в случаях правонарушений — штрафы скотом. Но иногда производится перевод этих взысканий на деньги. Так, с банди или манжи, т.е. послушников, уличенных в употреблении спиртных напитков, полагался штраф — трехгодовалый баран или 50 коп. деньгами. Посланные хана, не переменившие своевременно очередную подводу, должны были уплатить по 30 коп. за каждую лошадь. Если при этом лошадь падет от переутомления, то они обязаны были возместить ее стоимость. Тяжелое положение зависимого албату усугубилось в 30—40-х годах XVIII в. в результате императорских указов 1737 г. и 1744 г., разрешивших «калмыцким владельцам продавать крепостных калмыков как обыкновенную движимую собственность». Многие русские помещики и купцы на основании этих указов покупали калмыцких детей, юношей и девушек, за счет которых пополняли свою дворню. Об этом свидетельствуют многочисленные документы. Так, например, 19 ноября 1748 .г. астраханский губернатор И.А. Брылкин в письме к Дондук-Даши упоминает, что зайсанг Бордок продал астраханскому купцу Максиму Кондратьеву двух калмычат за 35 руб., а поручику Григорьеву — «двух человек: калмыченина и калмычку» за 10 руб. 50 коп. 18 апреля 1740 г. грузинский князь Г. Д. Назаров в письме к царицынскому коменданту П. Ф. Кольцову сообщал: «В бытность мою ныне в Царицыне купил на калмыцком базаре Солом Дорджина улуса у бодокчея Хашку калмыцкой нации парня 20 лет, называемого Дамчю, за которого дал денег 8 рублей».

Упомянутые выше императорские указы узаконяли самовластие и произвол калмыцких феодалов, ухудшали и без того тяжкие условия жизни трудящихся калмыков. Это обстоятельство не осталось незамеченным современниками: «Тайдчи, или нойон, — писал спустя четверть века после издания указов П.С. Паллас, — имеет над своими подданными неограниченную власть. Он может по своему изволению их дарить кому хочет, наказывать их телесно, велеть им носы и уши обрезать или другие члены обрубать, но только не явно умерщвлять».

К феодально зависимому населению относились и кеточинеры. Но если история сословия албату и его положение в XVII— XVIII вв. более или менее подробно освещаются монгольскими и калмыцкими источниками, то о кеточинерах этого сказать нельзя. Известно, что сословие албату зародилось и развивалось одновременно и параллельно процессу становления и развития феодализма у монголов и ойратов, история албату есть в то же время история нойонства, без албату нет монгольского феодализма, нет нойонов. Что касается кеточинеров, то о них монгольские источники XIII—XVII вв. даже не упоминают. Но, учитывая их положение в ойратоком и калмыцком обществе XVII—XIX вв., можно предположить, что кеточинеры у ойратов играли ту же роль, что нукеры у монголов, т.е. что в более или менее отдаленном прошлом они представляли собой дружинников на службе у ойратскич ханов и тайшей. Но такими они были в прошлом. В XVIII в. от былой роли дружинников у кеточинеров мало что осталось. Согласно показаниям источников, они в это время несут службу личной охраны нойонов лишь в походах. После их прекращения, в условиях мирной жизни главная обязанность кеточинеров сводилась к службе при «дворе» их тайшей. Из среды кеточинеров тайши выбирали главного конюшего, главного ключника, приказчика и других ответственных служителей по управлению делами и хозяйством данного тайши. Никаких других повинностей кеточинеры не знали и не несли. Учитывая достаточно четко оформленные права и привилегии кеточинеров, мы имеем все основания считать их особым сословием в калмыцком феодальном обществе.

Шабинеры— третья категория феодально зависимого населения. Шабинеры (от слова «шаба» — ученик ламы, послушник) появились у калмыков, как и у всех монгольских народов, в связи с распространением ламаизма и появлением церковных феодалов. Демонстрируя свое «благочестие», преклонение перед «святостью» церкви и лам, светские феодалы дарили им скот и другое имущество, разрешали беспрепятственно и безвозмездно пасти скот на своих пастбищных угодьях, дарили им и часть принадлежащих им албату. Албату, перешедшие от светских к церковным владыкам, именовались шабинерами. Первые шабинеры появились у калмыков в середине XVII в. В дальнейшем их численность пополнялась за счет новых пожалований со стороны ханов и тайшей. Шабинеры делились на приписанных к монастырям (хурулам) и к отдельным ламам (их звали ламаны-шабинеры). Шабинеры несли в пользу своих духовных владык те же повинности, какие выполняли албату в пользу светских феодалов. Но, в отличие от албату, шабинеры были свободны от военной службы и ряда других государственных повинностей. Их эксплуатация была все же менее суровой, чем албату. Поэтому албату охотно становились шабинерами, если такая возможностъ им представлялась.

Особую группу в калмыцком обществе XVIII в., как и (раньше, составляли рабы. По своему происхождению они были ясыри, т.е. пленники. Сведений о труде рабов и об их численности очень мало. Это дает основание полагать, что рабский труд в хозяйстве калмыков, как и вообще у монголов, не играл сколько-нибудь значительной роли. Рабы, как правило, служили товаром, их использовали и в качестве средства для получения выкупа или обмена на своих пленных. Случаи обращения в рабство самих калмыков до 30-х годов XVIII в. были редки. В своих улусах тайши если и держали рабов, то только иностранною происхождения, а рабов-калмыков старались сбывать на сторону. Но начиная с 30-х годов XVIII в. рабы в ханстве рекрутировались и из бедноты, опутанной долгами, однако их отправляли для продажи на персидские, бухарские, и русские рынки. Торговля рабами калмыцкого происхождения особенно стала процветать после указов 1737 и 1744 гг., о которых уже упоминалось. Источники не содержат ни одного указания на то, что рабы у калмыков были наследственными и содержались на особых, более тяжелых условиях, чем крепостные кочевники.

Приведенные материалы свидетельствую о том, что в XVIII в. положение народных масс по сравнению с XVII в. не только не улучшилось, но, напротив, стало ухудшаться, явившись одним из факторов нараставшего кризиса калмыцкого общества. Трудящиеся калмыки, закрепощенные и закабаленные путами феодальной эксплуатации, лишенные прав, не получая помощи и поддержки ни от лам, ни от царской администрации, разорялись и превращались в нищих, труд которых внутри ханства не находил производительного применения. На этой основе возникло и стало расти отходничество на русские рыбные промыслы, начало развиваться, хотя и медленно, свое калмыцкое рыболовство. На этой же основе в XVIII в. продолжались побеги за пределы ханства, к русским поселениям на Дон и к Чугуеву. Более того, в XVIII в. появились новые районы, манившие к себе беглых калмыков и наряду со старыми ставшие очагами своеобразной калмыцкой колонизации. Этими новыми районами явились степи Оренбурга и Терека, о чем более подробно будет сказано далее.

Калмыцкое ханство, как и всякое другое феодальное государство, имело своей главной целью увековечение господства феодалов и подавление сопротивления трудящихся. Эту цель оно выполняло в полной мере, находясь в подданстве России. Иначе обстояло дело в отношении другой, свойственной эксплуататорским государствам цели — организации нападений на соседей и обороны своих владений от внешних угроз. Поскольку Калмыцкое ханство не было независимым государством, не вело самостоятельной внешней политики, эта цель с течением времени играла его менее заметную роль в его жизни.

Калмыцкое ханство не имело развитого государственного аппарата. Формально власть калмыцкого хана в делах внутреннего управления была неограниченной. Но только формально. Фактически же его прерогативы непрерывно подрывались сепаратизмом тайшей, подчинявшихся хану лишь тогда, когда за ослушание неминуемо следовало суровое наказание.

Калмыцкий хотон. 17 в.

Когда скончался хан Аюка, астраханский губернатор А. П. Волынский стал выяснять мнение представителей калмыцкой знати о возможных кандидатах на ханский престол. Один из Аюкиных зайсангов Яман сказал губернатору, что найти такого кандидата, которому беспрекословно подчинились бы правители всех улусов, очень трудно. Поэтому надо поставить ханом такого человека, который будет пользоваться доверием русского правительства. Все равно большим авторитетом среди нойонов он пользоваться не будет, но выступать против него они не осмелятся, поскольку не пожелают вызвать против себя гнев русских властей.

Эти рассуждения ярко характеризуют взаимоотношения между ханом и его вассалами. Последние держали в своих руках всю полноту власти над населением подвластной территории. Им принадлежало исключительное право распоряжения кочевьями в своих улусах, обложения подданных сборами и повинностями, суда и расправы, сбора войска и командования им. Для своих поданных правители улусов были полновластными самодержцами. И чем богаче они были, тем большую вольность по отношению к ханам могли они себе позволить. Хан в Калмыкии был не более чем «первым среди равных».

Главный источник ханских доходов составляли поборы и повинности, которыми облагались трудящиеся, судебные пошлины, разного рода «добровольные» приношения и т. п. Что касается военной добычи, то ее значение в XVIII в, падало вследствие постепенного прекращения пограничных войн и конфликтов, затухания военной активности вообще. Испытывая растущее влияние русского опыта, Калмыцкое ханство в течение XVIII в. произвело некоторое упорядочение гражданского управления, судебной системы и организации войска. Соответствующие реформы нашли свое отражение в законах Дондук-Даши, принятых при его личном участии в середине XVIII в.

Военное устройство и в XVIII в. было несложным. Войско состояло из нойонских дружин и из мобилизуемого по мере надобности ополчения. Постоянной, регулярной армии не существовало. Основными видами массового вооружения воинов по-прежнему были луки со стрелами, копья и сабли. Но больше, чем и прошлые времена, стало использоваться огнестрельное оружие. Защитными средствами служили куяки, т.е. ватные и шерстяные кафтаны с нашитыми на них железными пластинками, шириной в ладонь, и железные шишаки, предохранявшие от стрел и сабельных ударов. В широком употреблении, особенно у знатных и богатых, были латы и панцири, изготовление которых было особой повинностью. Законы 1640 г. обязывали каждые 40 семейств в течение года изготовить не менее двух лат. Латы и панцири в XVIII в. продолжали цениться выше огнестрельного оружия: кража пищали каралась штрафом 6—9 голов скота, а похищение исправных лат — 9 десятками голов, т.е. в 10 раз больше. При всем этом удельный вес огнестрельного оружия в XVIII в. значительно возрос, хотя главным видом вооружения оно и не являлось.

В походе калмыцкое войско делилось на конные полки, полки— на сотни и полусотни. Каждый полк в своем составе имел: а) стрелков, вооруженных огнестрельным оружием (пищалями главным образом) и спешивавшихся при стрельбе, б) луконосцев, действовавших сплоченно и выпускавших тучи стрел по противнику, в) копейщиков и сабельников, игравших роль главной ударной силы при атаке. В бою калмыцкое войско придерживалось такой тактики: при сближении с противником на расстояние полета стрелы его засыпали стрелами, затем пускались в ход копья и сабли. Действовало войско, как правило, в конном строю.

Калмыцкое ополчение собиралось и выступало в поход по приказу хана, сохраняя свое деление по улусам и аймакам, имея во главе соответствующих тайшей и зайсангов. В XVIII в. продолжал действовать закон 1640 г., предусматривавший: «Если кто не явится в назначенный срок, таковых штрафовать по закону: князя девятком, знатного человека — четырехгодовалым верблюдом, многим известного человека — четырехгодовалой лошадью, (человека) низкого сословия — трехгодовалой коровой; возвратившиеся из похода преждевременно не имеют отличия (т.е. подвергаются тому же штрафу), а на совсем отказавшихся (т.е. не выехавших) законный штраф налагать вдвое».

Что касается гражданского управления и суда, то они, руководствуясь феодальным правом того времени, охраняли и защищали неприкосновенность феодальной собственности на землю, равно как и других прав и привилегий феодалов. Суд, являясь частью политической надстройки калмыцкого общества, служил важным орудием господства нойонов, орудием внеэкономического принуждения трудящихся.

Калмыцкий хан управлял своим государством при помощи Зарго. Это учреждение имело двоякое значение: ханского совета, с одной стороны, и высшей судебной инстанции — с другой «Зарго на их языке, — писал В.М. Бакунин, — а на нашем языке суд, бывает всегда при дворе ханском, и присутствуют в особливой кибитке ханские первые и вернейшие зайсанги, между которыми бывают и из попов по человеку и по двое, на которых верность хан надежду имеет, а всех по их древнему обыкновению больше 8 человек не бывает... (отсюда «найман зарго». Наймам по монгольски — восемь. — Ред.)... От этой зарги зависит правление всего калмыцкого народа, и в оной сочиняются указы ханские к калмыцким владельцам о публичных делах, и черные приносятся к хану для аппробации и потом переписываются набело и припечатываются ханской печатью, которая хранится у первейшего и вернейшего его зайсанга». Члены Зарго назывались «заргачи» или «заргучи», что означает «судья».

Сообщение Бакунина подтверждается и Палласом, который, однако, дополнил его важным указанием о том, что подобные учреждения существовали не только при хане, но и в каждом улусе при их правителях «для отправления правосудия между своими подданными», и что они также назывались Зарго. В своей судебной деятельности Зарго руководствовались законами 1640 г. И обычным правом. Все решения Зарго приобретали законную силу лишь после их утверждения ханом.

Так было до 12 августа 1762 г., когда вступило в действие положение о Зарго, разработанное русскими властями. По новому положению суд Зарго составлялся из нойонов, представлявших все калмыцкие улусы, а не только один ханский. Состав Зарго отныне подлежал утверждению русского правительства. Все дела в Зарго теперь должны были решаться по большинству голосов, причем хан, в случае своего несогласия, уже не мог единолично своей властью отменить вынесенное постановление, а должен был просить у царского правительства разрешения на его отмену или изменение.

В правление Дондук-Даши были обнародованы новые законы, во многих отношениях дополняющие и развивающие законы 1640 г. В каком именно году появились эти законы, — установить точно невозможно. К.Ф. Голстунский указывает, что это произошло в промежуток времени между 1741 и 1753 гг. Н.Н. Пальмов полагает, что они составлены ранее 20 февраля 1758 г., ибо в законах ни разу Дондук-Даши не назван ханом, а ханский титул ему был пожалован в этот день. От более точного определения даты издания законов Н. Н. Пальмов отказывается. Но А. Лебединский предлагает уточнить дату, ссылаясь на письма Дондук-Даши губернатору Брылкину от 17 и 31 декабря 1749 г., в которых калмыцкий правитель писал, что если «воровские калмыки сыскиваются, то мы их штрафуем по древнему нашему обыкновению, отчего им подлинно уняться и в чувство притти не можно». Имея в виду, что по законам Дондук-Даши «воровские калмыки» подвергались уже телесному наказанию и лишению свободы, а не штрафам, можно, по мнению А. Лебединского, утверждать, что до декабря 1749 г. законов Дондук-Даши не существовало, но что они не могли появиться позже февраля 1758 г., когда он из наместника ханства превратился в хана.

Оставляя открытым вопрос о дате издания этих законов, постараемся выяснить причины, сделавшие необходимым дополнить старые законы новыми. Анонимный калмыцкий источник об этом пишет так: «Имея в виду, что великое уложение сорока (монголов) и четырех (ойратов) (т.е. законы 1640 г. — Ред.) хотя и было пригодно для монголов и ойратов, но как у калмыков, много лет тому назад отделившихся от них и живущих среди многочисленного и чуждого народа, изменились нравы и привились многие хорошие и дурные качества, прежде у них не бывшие, то настоит надобность в новых постановлениях и законах, а потому Дондук-Даши и признал необходимым написать новые законы (токтол) и пополнить старое уложение». Как видим, автор данного исторического сочинения объясняет составление новых законов изменением условий жизни калмыцкого общества в результате вхождения его в состав Русского государства, развитием феодальных отношений и стремлением калмыцких феодалов укрепить в новых условиях свое господство. Законы Дондук-Даши в известной мере раскрывают картину внутренней жизни калмыков второй половины XVIII в. В них сказалось и влияние русского законодательства. В новых законах, например, независимо от штрафа скотом и наряду с ним введены телесное наказание и денежный штраф, исчислявшийся в русской системе счета, — взыскания, которых не было в Уложении 1640 г. Вместе с тем узаконение телесных наказаний и денежных платежей свидетельствует не только о влиянии русского права, но и о тех внутренних изменениях, которые претерпело калмыцкое общество, находясь в составе России. В новых законах, в частности, отразилось развитие товарно-денежных отношений, усиление роли и значения денег в жизни калмыков, как рядовых, так и нойонов. Так, светские люди, нарушившие данные ими религиозные обеты, подлежали наказанию штрафом. Законы требовали в этих случаях «взять за то: с знатного человека трехлетнего барана, с многим известного человека тридцать копеек и ударить три раза по щеке; с человека низкого сословия взять десять копеек и ударить пять раз по щеке»..,За уклонение от очередной перемены лошади при посылке с тем или иным поручением взыскивалось по 30 коп. за лошадь.

Внутренность богатой калмыцкой кибитки. 18 в.

Законы Дондук-Даши заботливо охраняли феодальную собственность и строго карали покушавшихся на нее. Воры наказывались пятидесятые ударами, клеймением и надеванием деревянных колодок в течение месяца. Вторично попавшийся в краже наказывался в том же размере. За третью кражу виновный продавался в рабство. Пятнадцать ударов и штраф четырехгодовалым верблюдом служили наказанием укрывателю вора и двадцать пять ударов предназначалось тому, кто вступал в тайный сговор с вором. Лжесвидетель наказывался «обнажением при обществе» и пятнадцатью ударами нагайкой.

Весьма интересны статьи новых законов, отражающие заботу законодателя о распространении грамотности. По точному смыслу этих статей, все дети мужского пола были обязаны обучаться грамоте. Нарушение этой обязанности каралось штрафом. «Если сыновья знатных людей не будут обучаться монгольской грамоте, то с отцов таковых взыскивать по трехгодовалой лошади, сыновей же отдавать для обучения учителю; с многим известных людей взыскивать по трехгодовалому барану, а с людей низкого звания брать по пятнадцати копеек, и детей их отдавать по-прежнему учителю. Если чей-либо сын не будет учиться до пятнадцати лет, то таковых штрафовать». В действительности же этот закон имел формальное значение; грамотность народная не поднялась и после его издания.

Законы Дондук-Даши предусматривали также строгие взыскания с духовных лиц, нарушавших принятые ими на себя обеты. Включение соответствующих статей в законы свидетельствует о том, что многочисленное и праздное духовное сословие погрязло в разврате, чревоугодии и мало заботилось о своем сане. Законы же о тайшах и зайсангах были направлены к тому, чтобы ограничить их сепаратизм и своеволие, укрепив таким образом ханскую власть, сделав ее способной держать в повиновении эксплуатируемые массы калмыков. В этом заключается основной смысл законов Дондук-Даши. Вопрос о судебно-следственном аппарате законодательством Дондук-Даши был мало разработан. Есть упоминание лишь о заргучеях, специальных чиновниках, обязанности которых напоминают обязанности судебных приставов или, быть может, стряпчих русских судов того времени. Важнейшие дела об уголовных преступлениях подлежали передаче непосредственно на разрешение хана. Широкий круг вопросов общественной жизни, затронутый законами Дондук-Даши, их значительное отличие от монголо-ойратских законов 1640 г. отражают довольно глубокие сдвиги, происшедшие в калмыцком обществе за столетие их пребывания в России. Их появление не было случайным, они диктовались объективными условиями калмыцкой жизни, отражали исторический процесс сложения калмыцкой народности.